Форум » Креатифф » Вольные: апгрейд, или Меня зовут Фриц » Ответить
Вольные: апгрейд, или Меня зовут Фриц
Фриц: Продолжение первой книги о Вольных: Вторая Мировая + фэнтази, с нетипичным главным героем!)
Фриц: - Этого не должно было произойти! Я должен был.. должен был быть здесь! А не варить эту дурацкую кашу, ч-черт!.. Маленький складной ножик резко щелкнул в нервных руках Цветочкина, едва не отхватив владельцу палец. Паренек отшвырнул его – и снова схватил, принялся открывать и закрывать резкими щелчками. - Брось, Рус. Ты всё равно ничем не помог бы… Это, понимаешь ли, начальство! Катя отжала в тазик пропитанную кровью тряпицу; злобный презрительный фырк при упоминании командира роты на миг придал твердость ее дрожащим, как перед плачем, губам. - Ещё и пригребли бы.. как врага народа. * * * Когда Катя пришла в свою землянку проведать пленного, он лежал неподвижно, неудобно, свесив с койки руку – будто его, приподняв, как кусок падали швырнули обратно – и бледный как смерть. И, судя по всему, уже почти захлебнулся собственной кровью, излишки которой тоненькой струйкой стекали из уголка его рта. - Фриц!! – вопль ужаса вышел тихоньким хрипом, и медсестра, забыв о том, что зашла лишь на минутку, бросилась к умирающему фашисту. Всё, что она могла сделать, – это повернуть его голову набок, чтобы раненый не давился натекающей в рот кровью; способа остановить легочное кровотечение просто не было. Оставалось только ждать, что произойдет быстрее: восстановится тромбик, оторванный чрезмерным усилием или жестокой встряской, или крови в этом светловолосом пареньке станет слишком мало для того, чтобы жить. Минут через пять кровь перестала течь изо рта, но немец так и не пришел в себя, и грудь его едва-едва вздымалась – неровно, с перерывами, будто и без сознания ему было больно дышать. Катя взяла ладонь раненого – у неё всегда были ужасно холодные руки, но пальцы фашиста показались девчонке ледяными. - Катька! Ты где там? Дмитрий Петрович орет-разрывается! – сунулась в землянку темноволосая худенькая медсестра. - Тут.. пленный помирает, скажи, что я позже!.. - Помирает? Ну-ну.. Я вижу. Ничё такой.. эсэсовец! Загадочно хмыкнув, коллега скрылась, и Катя только тогда спохватилась вытирать натекшую даже на пол кровь. Так её и нашел Рус. * * * - Понимаешь, он к завтра должен заговорить! Обязательно! Завтра ещё один допрос, и если он снова ничего не скажет, его пристрелят… - Если б я был здесь.. Я же конвоир, я обязан был… Я б их порвал! Звери! Нельзя так, нельзя!.. Катя отмахнулась от Цветочкина: надоело смотреть, как он прилагает кучу нервных усилий к тому, чтобы отрезать себе складным ножиком пару пальцев. - Порвал бы, ага. Голыми руками. Одной рукой за шиворот бы держал, а другой прям отрывал кусочки. А переводчика покамест коленом к полу, пока его очередь дойдет. - Да ну тебя!! – взбесился Рус. Иногда, очень разозлившись, Катя становилась настоящей язвой, и он ненавидел в ней это. - Никогда не грозись тем, что реально не можешь сделать, – Катя дрожащими руками прилепила окровавленную тряпку к краю тазика; выйти на улицу она боялась, боялась оставить это обескровленное существо во вражеской униформе, как будто жизнь покинет его, стоит только повернуться спиной. * * * - Эй, фашист.. Попей… – медсестра приподняла Фрицу голову – неумело, неловко: она, даже полумертвого, стеснялась его и боялась дотронуться. Прикосновение к его выстриженному затылку, короткие-короткие волоски, колюче щекочущие ладонь – это было бы так волнующе и приятно, если бы не безвольная тяжесть его головы – и осознание того, что он умирает… Тонкие бледные губы пленного немца совершенно не реагировали на едва-едва коснувшуюся их воду на наклоненном краешке кружки. - Пей… – совсем уже жалобно и беспомощно повторила медсестра. И, затравленно оглянувшись на пустую койку Цветочкина, на темные углы тесной землянки и на щели в двери, едва светящие умирающим вечерним светом, тихо безутешно заплакала. * * * Сегодня в госпитале всё было особенно плохо: умерли двое тяжелораненых, а военврач был подавлен и взбешен. Катю он отпустил едва ли не с пинками, рявкнув вслед что-то такое, что она предпочла не запоминать. Гораздо обиднее и страшнее было шушуканье и смешки других медсестер, замолкших при её появлении, и уловленный краем уха обрывок фразы: "…с фашистом в землянке…". Мужчин с их громогласным ревом и кучей командирских понтов Катя совсем не опасалась, а вот девушек – стерв и язв – боялась и ненавидела почти всех. Особенно – когда становилось понятно, что обсуждают с ядовитым шипением именно её. - Катька-а… – донесся из-за спины манерный голосок одной из медсестер, и пальцы стиснулись на мотке бинтов так, что побелели костяшки. – А это правда, что ты в своей личной землянке уже не только с Цветочком, а ещё и с полицаем фашистским живешь? Это было спрошено деланно-невинным тоном, но Катю такими уловками уже давным-давно было не обмануть. - Он лежит там потому, что не хватило места в госпитале. И он не полицай. - Ой, пра-авда?.. А я думала, Эсэс – они.. - Эсэс – это Эсэс, а полицаи – это полицаи, – как можно менее дерзко (чтобы стерва не расценила как агрессию и не напала в ответ) отрезала Катя и, закончив перевязку, направилась к следующему раненому. Да так вся и сжалась, услышав за спиной: - Ох, подстилка ж фашистская… Это сказала не хихикнувшая в кулачок коллега, это прошептал раненый – седой худющий мужчина с усами, которому она только что перевязала простреленную ногу.
Ельф: Фриц пишет: Паренек отшвырнул его – и снова схватил, принялся открывать и закрывать резкими щелчками. Ну просто миниатюра на тему: "Злой Я и мой телефон"!.. Вот из-за этой привычки и пришлось недавно корпус поменять... Зато теперь ка новый! Можно снова приступать к порче имущества... А если серьёзно... Катьку очень жалко. Буквально ощущается, как ей тяжело...
Hauptman: Фриц пишет: Маленький складной ножик резко щелкнул в нервных руках Цветочкина, едва не отхватив владельцу палец. Паренек отшвырнул его – и снова схватил, принялся открывать и закрывать резкими щелчками. Эпилептик или маньяк? Фриц пишет: - Помирает? Ну-ну.. Я вижу. Ничё такой.. эсэсовец! - чувствуется окончание фразы - " ну и ... с ним"
Фриц: Ельф Дык с тебя с телефоном фсё и песальсь))) Думаю, новый корпус ты будешь беречь дольше.. первые 3 дня... Hauptman пишет: Эпилептик или маньяк? Нервничающий ельф! Hauptman пишет: чувствуется окончание фразы - " ну и ... с ним" Ну да, вполне возможно... Народ там невоспитанный (если не считать Кати и Руса)!
Фриц: - А чё, Цветочкин, правда что ли, что Катюха в землянку к себе фашиста взяла? Рус сердито бросил обратно в котел недоваренную крупу из черпака, но мелкие брызги кипятка, вопреки его тайным надеждам, долетели только до него самого. Несколько солдат во главе с лыбящимся Каскевичем, обступившие полевую кухню, переглянулись; кто-то гыгыкнул. - Ваше-то какое дело? – угрюмо отозвался Рус, со всё большим ожесточением размешивая кашу. – Он наверняка многое знает и может быть полезен, а вот кое-кто упорно не хочет этого понять и делает всё, чтобы Фриц умер, ничего не рассказав. - Это кто же, интересно? – подозрительно прищурился Чугунков – невысокий боец в обтрепанной одежке, поверх которой буйствовали нечесаные черные кудри. - Те, кто предпочитает с едва живыми пленными воевать! - Ты, Цветочек, говори, да не заговаривайся! – Каскевич с важным видом ступил ближе и зловеще (по крайней мере, в собственном представлении) усмехнулся. – Хороший фашист – это мертвый фашист. Запомни это! На такую банальность, да ещё и с таким пафосом сказанную, Рус вообще предпочел не реагировать. Только закатил глаза и, отвернувшись, скорчил рожу. Наступило молчание. Солдаты затихли, опёршись на винтовки, глядя кто по сторонам, кто, в ожидании каши, в котёл: пляска крупинок в бурлящей воде завораживала и расслабляла. А потому все дружно подпрыгнули, как током ударенные, когда Цветочкин вдруг в полной тишине заорал во всю глотку: - Товарищ старший лейтенант!! Каша сварилась!!! - Ооох, мать твою!! Сдурел?! – проблеял, трясясь, вытаращив сумасшедшие глаза, Каскевич. Рус торжествующе ухмыльнулся: это была хоть маленькая, а месть.
Ельф: Гы. Каскевеч сакс.
Фриц: Имхо, он всё-таки больше славянской национальности, чем саксонской...
Фриц: Катя вздрогнула от донёсшегося с улицы вопля и только сейчас заметила, как сильно тянет холодом от двери. Обернулась – на пороге стоял, прислонившись к косяку, командир роты. Медсестра глянула вбок и покраснела, вспомнив последнюю свою реплику, обращённую к неподвижному телу немца («Пей, ну пожалуйста, ну не зря же меня на весь госпиталь из-за тебя ославили, фашист поганый…»), которую конечно же услышал Онуфрий Борисович. - Я.. – старлей откашлялся, сурово косясь в сторону. – Катюша, я вот тут.. коньяка принёс. Из личных, так сказать, запасов… Медсестра едва успела возмущённо округлить глаза, как комроты продолжил: - Это, ежели кого едва живого чтоб поднять – первейшее дело! И офицер, шагнув вперёд, протянул Кате фляжку. Дуться и гордо отказываться – это было не по уставу. Да и не в обычаях Кати. Да и что плохого сделал командир роты непосредственно ей, медсестре? Подумаешь, уходил до полусмерти пленного эсэсовца на допросе… Который лежит теперь пластом, и дыхания почти не слышно, и пульс нитевидный, и воды в него влилось от силы полтора глотка, и нечем возместить теперь такую большую потерю крови… Тонкие пальцы Кати сжались на металлических боках фляжки, взблеснувшей отражением темнеющего неба. - Онуфрий Борисович… Я.. просто не понимаю! В чём логика? Зачем сначала.. а потом?.. Пожилой офицер грозно уставился в пол. Но походил он при этом на провинившегося, замученного совестью мальчишку. - Да.. я, едрить его, не сразу понял-то… – глухо проговорил комроты. – Что переводчик, гад, что-то не то переводит! Фашист говорил чего-то, а.. Онуфрий Борисович махнул рукой, то ли осознав, что не по уставу это – отчитываться старшему лейтенанту перед медсестрой, то ли решив, что дальнейший рассказ о допросе будет всего лишь оправданием и перекидыванием вины на чужие плечи. - Короче, завтра другой переводчик будет! Заказал из штаба нового, – заключил старлей. Помолчал немного – и вдруг спохватился: – О главном-то забыл! Катюша! Ты знать должна: не было ли у фашиста с собой какой сумки? - А.. да, кажется… Сейчас! – Катя покопалась в углу среди разнообразного хлама, куда Воробьев вроде бы бросил, притащив Фрица, что-то черное. – Вот! На нём вещмешок был. Старлей повертел в руках объемистый черный рюкзак со множеством пряжек, молний и заклепок. Проверил материал на прочность, неодобрительно покосился на черно-белый фашистский крест сбоку, заглянул внутрь. Почти сразу же немецкий рюкзак был поспешно захлопнут, а старлей оказался за порогом. - Ну.. пойду я! – поспешил он попрощаться с медсестрой. – Долг офицерский зовёт: Цветочкин кашу сварил! Катя улыбнулась вслед командиру роты и повернулась к немцу. Его глаза были открыты. Его глаза были без белков, со змеиными вертикальными зрачками. - H'aell-Kha Schei'llehm, – хрипнул глухой металлический голос из неподвижных губ паренька. В следующий миг жуткие нелюдские глаза закрылись, будто они почудились Кате; всё напружиненное тело пленного бессильно опало на койку, и его затрясла крупная дрожь. - Мамочка… – сипнула медсестра. Она замерла на месте, скованная темным потусторонним ужасом: в этих глазах, за долю мига, как обрывок кошмара, сверкнувших на изуродованном лице фашиста, не было ничего человеческого и даже земного. Это были два небесно-стальных окна в мир демонов. - Kalt.. K-kalt… – в несчастном слабом голосе, который заставил оцепеневшую Катю вздрогнуть, не было ничего общего с металлическим гулом, послышавшимся ей полминуты назад. Всего лишь голос едва живого обескровленного паренька, по-немецки жалующегося на холод… - Показалось.. – прошептала медсестра. – Просто показалось…
Ельф: Да. Жуткий, пугающий момент. Всегда пугаюсь, когда Торки берёт частичный контроль....
Фриц: Хееехх)) Надо мне постараться делать их в дальнейшем ещё более жуткими... Всё-таки, относительно Земли-альт, Тор-Катан - демон, и восприниматься должен соответственно! Да, надо обставлять впредь его проявления в поведении Фрица как-нибудь очень DOOM'но)))))
Ельф: ага))
Фриц: Глава 4. Ценный пленный - Твоё имя, фамилия, год и место рождения! – потребовал старлей. Он сидел на той же колченогой табуретке, что и вчера, опершись локтями на колени. Рядом стоял новый переводчик в аккуратно подогнанной военной форме и удивленно косился на лежащего пластом на койке светловолосого паренька. Мальчишка, совсем мальчишка… Откуда он здесь взялся, зачем понадобился, что он, в конце концов, может знать? Зачем держат его здесь, едва живого, бледного как смерть, в окровавленных на груди повязках, почему не добьют хоть из жалости? - Wie ist Ihr Name, Geburtsjahr und Geburtsort? Полуприкрытые воспаленные веки дрогнули, и первый звук, который попытался произнести немец, получился едва слышным сиплым хрипом. Чтобы услышать хоть что-то, пришлось наклониться; переводчик даже на расстоянии ощутил, как от пленного пышет жаром. Немца трясла лихорадка, и глубокая рана через всё лицо выглядела очень скверно. - Фриц Блитцтод, тысяча девятьсот двадцать третий, Берлин, – сказал переводчик, повернувшись к командиру роты. Его голос так странно звучал по сравнению с голосом светловолосого паренька – таким слабым, что не сразу поймешь, на каком языке он говорит. И добавил от себя: – Интересная фамилия у него! Blitz Tod – переводится как «молниеносная смерть», или, если одним словом.. СмертеВзблеск… - Оставьте ваши лингвистические изыскания… – поморщился Онуфрий Борисович. – Зачем он пришёл сюда? Фриц ответил, изобразив правым уголком рта что-то похожее на половинку ухмылки. Переводчик кашлянул. - Он говорит, что шел сам только до первой гранаты. - Зачем шёл на советскую территорию? Помутневшие от боли глаза пленного открылись полностью, и он заговорил – быстро, прерывисто, захлёбываясь словами. - Я не мог оставаться у своих, – затараторил переводчик от первого лица, чтобы успеть за Фрицем. – Меня бы всё равно разыскало гестапо, хоть они и уверены, что уничтожили меня. Это всё потому… что я пытался… пытался убить Гитлера, – поражённо закончил переводчик. - Врёшь! – воскликнул старлей, подскочив. Фриц вздохнул и покачал головой. - Чем я могу доказать? Я могу рассказать всё о почётном карауле. Я могу описать в деталях убранство зала, в котором это произошло. Я могу рассказать о тайной работе моего отца, Германа Блитцтода, против государственной машины. Я могу сказать имена людей, помешавших мне в последний момент. Фриц поднял подрагивающую руку к лицу, и переводчик дёрнулся, замолчав. Пригладив короткие светлые волосы назад, немец продемонстрировал круглую отметинку от пули посередине лба. - Контрольный выстрел. Думали, что убили меня. - С этой историей ещё разберёмся… – изменившимся голосом проговорил старлей. Он не мог верить, ведь перед ним был почти ребенок – измученный болью светловолосый мальчишка с распоротым лицом; но почему-то – верил. Командир роты сталкивался со Смертью достаточно раз, чтобы понять: глаза молодого немца, полуприкрытые от слабости и подернутые болезненной мутью, но глядящие теперь прямо, в упор – видели перед собой её оскал, и не раз. - Что за бумаги ты принёс с собой в вещмешке? - Чертёж шифровальной машины. - Где взял?! – старлей подался вперёд, вцепившись в край кровати. - У отца. - Что за машина? Где используется? - Новая разработка, с повышенным уровнем секретности. Её скоро начнут производить; в пользование разведки она поступит в декабре этого года. В землянке повисла тишина. Мерно тикали командирские часы Онуфрия Борисовича, да негромко хрипло дышал раненый немец. - Ты очень, очень ценный пленник, Блитцтод… – произнёс наконец комроты. – Я доставлю тебя в штаб, и… А ты, – старлей ткнул пальцем в переводчика, и тот запнулся на полуслове, так и не дообъяснив Фрицу, какой он ценный, – ты забудь всё, что слышал тут, иначе война всё спишет, ты ведь понимаешь. Если что – доложу, что тебя убил вот этот вот фашист. А, Фриц? – старлей подмигнул немцу. – Договорились? - Я буду молчать. Воспоминания: Начало пути - Один вопрос, товарищ старший лейтенант. И я всё забуду. Переводчик выдержал мрачный взгляд из-под нахмуренных бровей. - Ну? - Герман Блитцтод, о котором говорил пленный.. Это тот самый?.. - Да, тот самый. И больше ни слова об этом. * * * Пленный немец закрыл глаза, стиснув зубы. Его трясло - жестоко, неумолимо – будто он, оттаивая, только сейчас начинал чувствовать холод, сковавший снаружи и изнутри. Это чувство утраты, не дававшее вздохнуть полной грудью всё это время, пока безжалостная сила тащила его, полубесчувственного, через воронки и траншеи от Берлина до линии фронта, – теперь Фриц понял, откуда это чувство. "Мой отец, Герман Блитцтод…" "Это тот самый?.." - Va.. ter… – горько, жалобно, как брошенный ребенок, прошептал Фриц. А в его голове, в висках, мерно и горячо стучала кровь, пульсирующая в раздувшейся воспаленной ране через всё лицо. Только для Фрица, закрывшего глаза, это не было ударами его собственного сердца, отдающими в крупные артерии, а через них – в вены, набухшие на висках. Для него это был звук шагов. Звук шагов.. тяжелых и уверенных… Здесь иначе никто и не ходит. Здесь такие звучные полы, здесь такая звенящая тишина, что за два коридора слышно, как ты идешь. И только попробуй ступить неуверенно или прокрасться. "Бух, бух..." – сердце в висках. "Бух, бух..." – шаги в бесконечном извилистом коридоре, где вдоль стен горят изогнувшиеся сложными ломаными фигурами светильники, освещая золото и пурпур на стенах: темно-пурпурные флаги, золотые кисти, черные орлы, сжимающие в когтях тугие венки, черный изломанный контур свастики в центре каждого флага. Фриц сам не понял, как он очутился сейчас в этом коридоре, исхоженном бесконечное число раз, изо дня в день. Он слышал шаги навстречу – и совершенно точно знал, что они несут беду. Высокий мужчина в черной форме Эсэс вышагнул навстречу из-за поворота коридора – прямо и уверенно. И шагал он, как шагает победитель. И только во взгляде – привычно заледеневшем – проступил сейчас, в безлюдном коридоре, обреченный застывший ужас. - Фриц. Твердая рука перехватила молодого солдата за плечо. Холодные бледно-голубые глаза, седина в светлых волосах – белобрысый паренек в форме Почетного Караула был похож на старшего офицера, как отражение в зеркале, помолодевшее на двадцать лет. - Да, пап? – девятнадцатилетний Истинный Ариец из Почетного Караула, которым тайно гордился сам Гитлер, всегда умел владеть голосом. Но сейчас, при виде загнанного страха в ледяных глазах отца, его голос дрогнул. - Фриц, они всё знают. Попытайся спасти мать и сестру. Ярко-голубые глаза паренька не успели испуганно округлиться, не успела разжаться стальная хватка на его жестком серебристом погоне, а из ближайшей двери уже бесшумно вынырнули двое. - Герман Блитцтод, пройдемте для беседы. Офицер не сопротивлялся. Он бросил последний взгляд на сына, и этим взглядом сказал ему всё, что хотел. "Нет смысла упираться: ты тогда тоже встрянешь в драку, а ты должен сейчас спасать Ханну и Гретхен". Фриц отсалютовал, как положено; щелкнув подкованными сапогами, развернулся на пятках и зашагал прочь по коридору. Они всё знают. Мама и сестренка в опасности. Вперед, вперед, спокойно вперед. Не бежать. Только не бежать. Они могут слушать за каждой дверью… Пока они думают, что ты лоялен, ты.. Выстрел! Фриц дернулся на полушаге, и глаза его остекленело застыли на исказившемся болью лице, с которого схлынула краска. Звука падения тела не было. Наверное, его поддержали. Осторожно опустили голову на стол и вложили пистолет в руку... В повисшей тишине шаркнул по полу сапог. И ещё раз. И ещё. Быстрее. Четче. Вперед. По коридору между бесконечными рядами знамен со свастиками и орлами шел светловолосый паренек в униформе Почетного Караула Гитлера. Шаг за шагом –он принуждал себя идти. Со всё тем же мёртвым остекленевшим взглядом…
полная версия страницы